Лозичная Мария Зосимовна
Конец мирной жизни
В июне 1941 года я окончила школу и поехала в Гомель, чтобы купить себе наряд для выпускного вечера. В Гомеле меня застала война. В город ехала поездом, а возвращаться пришлось пешком, под бомбежкой. Потоком шли беженцы — старики, женщины, дети, и я вместе с ними. Возле деревни Мильча на нас налетел «мессершмитт». Люди бросились врассыпную по огромному полю, а он на бреющем полете поливал нас свинцом.
Я упала, и поскольку впервые попала в такую ситуацию, испуг, конечно, был дикий. Но все же повернула голову, и когда самолет, развернувшись, вновь стал снижаться, увидела лицо немецкого летчика с оскалом, который стрелял по бегущим людям.
Мне повезло. Я осталась жива, а когда встала — увидела страшную картину: матери несли на руках убитых детей, на груди убитых матерей надрывались криком маленькие дети. Закончилась мирная жизнь, и я сразу стала взрослой. Поклялась, что, как смогу, буду сражаться с врагом.
Нельзя сказать, что война для меня стала неожиданной. Мой отец — бывалый солдат, который прошел три войны. Когда заключили пакт о ненападении с Германией, сказал: «Вранье, будет война!». Так оно и случилось.
Единственное, о чем мы не думали, — что окажемся в оккупации, поскольку пели: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!».
На фронт меня, конечно, не взяли — мне же всего было 16 лет. Но когда я вернулась домой в деревню, то узнала, что в Речице создается отряд ополченцев под командованием Макара Федоровича Турчинского. Он стал одним из первых организаторов партизанского движения на Гомельщине. Я сразу записалась в этот отряд, и в мои обязанности входило дежурство в сельсовете возле телефона. Отряд участвовал в боях с наступавшими немцами, а когда они заняли Гомельщину, отряд ушел вместе с частями Красной Армии, и мы остались в оккупации.
Нас выдала мачеха Бориса
Поначалу молодежь растерялась, мы не знали, что делать, хотя решимости бороться с врагом имелось с избытком, а я была комсомолкой.
Потом уже узнала, что мой двоюродный брат Борис спрятал сельсоветский приемник. Мы начали с ним слушать сводки Совинформбюро и рассказывали людям о событиях на фронтах. При этом ссылались на разные источники, говорили, что услышали это от пленных и т.д. И эти лаконичные сообщения так действовали на людей, что у них буквально распрямлялись плечи. Ведь в первые дни войны, когда мы увидели мощь немецкой военной машины, многие засомневались, что ее можно победить. Тем более что мы видели, как отступали наши.
Помогали отступавшим, чем могли — женщины и поили их, и кормили, и раны перевязывали. К слову, наши женщины вынесли все. Русская баба оказалась сильнее всех женщин мира. Это я почувствовала на себе, когда уже воевала в партизанском отряде. Несмотря на карательные меры, жесточайший запрет на помощь партизанам, сельские женщины поддерживали нас как могли. Без этой поддержки партизанское движение просто не могло бы существовать.
Но это было потом, а пока мы с Борисом продолжали слушать сводки и информировать людей о том, как сражается Красная Армия. Мы и не подозревали, что занимаемся подпольной деятельностью, что мы подпольщики — ярые враги оккупационного режима. Но нас выдали, и самое страшное, что выдала мачеха Бориса.
Когда стало ясно, что есть группа, которая распространяет сводки с фронтов, немцы стали искать тех, кто это делает. И мачеха Бориса, догадавшись, что он к этому причастен, видимо, выследила его. Тогда мы отнесли радиоприемник на заброшенный хутор, где Борис раньше жил, и там — в погребе — слушали Москву.
И мачеха, видимо, позарившись на материальное вознаграждение, которое обещали немцы за поимку партизан, пошла в полицию, чтобы донести на своего пасынка. Думаю, что немцы и до этого подозревали нас, особенно меня, потому что я всегда была активисткой, а до войны, став комсомолкой, работала пионервожатой в школе. Но конкретных фактов у них не было, и тут такой подарок — донос.
Отчасти нам повезло. Когда мачеха пришла в полицейский участок заявить, что она знает, кто разносит сводки и где мы базируемся, оказалось, что все полицейские уехали в Василевичи, а в участке остался только дежурный.
Он был мой хороший знакомый, которого, по иронии судьбы, в полицию загнала его мачеха. Он сразу понял, что нам грозит большая опасность, и смог предупредить нас. Мы с Борисом бросились все прятать: приемник, гранаты, винтовку. Но ареста избежать не удалось, и так мы оказались в тюрьме в Василевичах.
Бориса на первом же допросе избили. Из него буквально сделали отбивную котлету, на нем не было живого места. Он даже не мог стоять на ногах. В камере Борис мне сказал: «Манечка, это конец. Держись и будь готова ко всему!». Меня не били, а сразу подвели к повешенным и сказали, что там есть место и для меня. Добивались, чтобы я сказала, кто нами руководит. Им ведь и в голову не приходило, что подростки в такой ситуации могли действовать самостоятельно. Мы молчали, и нас решили пустить в расход, казнь назначили 9 мая 1942 года. А дальше все произошло как в кино.
Ночью мы услышали звук отбитого замка, открылась дверь в камеру, и послышался шепот: «Товарищи, выходите!». Мы сразу не поняли, что произошло. Думали, полицаи пришли за нами. Но потом выяснилось, что это наши. Позже мне рассказали, что нас освободила подпольная комсомольская группа Росликова, который до войны работал на сплаве леса и жил у нас на квартире. Он с товарищами по заданию подполья служил в полиции, и когда узнал, что нас собираются повесить, организовал налет на тюрьму.
Домой идти было нельзя, мы понимали, что нас ищут. Бориса приютила и спасла тетка Арина, которая жила в деревне Гогали, а меня спрятал, а потом помог уйти в партизаны сосед — отец моей подруги Тимофей Бибик.
Борис поздоровел и тоже ушел в партизаны. Но первое, что он сделал, когда окреп, пошел к мачехе, которая пряталась у родственников. Борис нашел ее и забил до смерти. Однако пытки в тюрьме подорвали его здоровье, поэтому долго он не прожил и умер вскоре после войны.
В плен не сдаваться!
В партизанском отряде девчонок много было, и каждая выполняла свою работу: кто на кухне, кто в санчасти, кто в разведке. Я воевала во взводе Макара Онипко, который позже стал командиром партизанской бригады, а моим лучшим другом стал Володя Исаенко по прозвищу Ворона.
Первое боевое крещение я получила в жестком бою, когда немцы напали на наш лагерь в болотах возле деревни Лесное. Они схватили связного, и мальчик не выдержал пыток. Просто похвастался девочке, что он партизан-разведчик, а у нее отец служил в полиции. И узнав, где находится база отряда, каратели хотели незаметно окружить нас. Я в этот момент пошла собирать бруснику и заметила их. Сразу бросилась в лагерь, подняла тревогу, и мы заняли оборону — полукругом. Справа, слева и впереди — немцы, а сзади — болото. И наш пулеметный взвод оказался на вершине этого полукруга. Долгий бой мы не могли вести. Патронов не было. И неизвестно как бы все закончилось, если бы не раненый политрук. Немцы начали сжимать полукольцо окружения и продвигаться по краю болота в центр лагеря, где партизан осталось 8 человек — шесть парней и две девчонки. Все остальные отходили по болоту. Наш командир взвода Костя приказал занять круговую оборону, положил свой наган на землю и сказал: «Биться до последнего. Кто останется в живых, добить раненых и в плен не сдаваться!». И тут раненый политрук, который лежал неподалеку, слабым, но твердым голосом, приказал: «Ребята, гранатами пробивайтесь к болоту! Кто-нибудь да уцелеет!». Что мы и сделали. Бросили гранаты и кубарем рванули к болоту. Немцы тоже могли нас гранатами забросать, но, видимо, рассчитывали взять нас живыми, в то же время боялись перебить своих. Мы же бросали гранаты вправо и влево и прорвались. Нервы настолько были напряжены, что, казалось, голова лопнет. Конечно, первый раз девчонка в такой ад попала.
Выскочили к болоту, я шла последней. Шла, шла и провалилась в трясину, стала на колено и завалилась на тину. Дальше ничего не помню. А Василий Исаенко, который шел впереди, посмотрел, что меня нигде нет — ни впереди, ни сзади, — и рванул назад. И как потом рассказывал, увидел мои сапоги, которые опускались в трясину. Вытащил меня из трясины, взвалил на спину, поволок под пулями и вынес на твердую почву. Так он меня спас, и я обязана ему жизнью.
Правда, из сапога сочилась кровь, я была ранена своей же гранатой, но боли не чувствовала. Меня перевязали в отряде, а на следующий день мы вернулись в лагерь. Зрелище было страшное.
Нашли тело политрука, буквально растерзанное. Видимо, он был смертельно ранен, поскольку в руке был зажат перевязочный пакет. Но немцы поиздевались над ним, как могли: голова разрублена пополам, множество колотых ран. Карманы вывернуты, немцы обнаружили партийный билет, а по документам установили, где живет семья, и расстреляли ее. Это был родной брат Василия Ивановича Исаенко, хорошо, что тогда его с нами не было. Даже сегодня об этом нелегко вспоминать.
И таких эпизодов множество. Осенью 1943 года наша 1-я бригада потеряла связь со 2-й бригадой Ивана Борунова. Против них немцы начали масштабную карательную экспедицию и изрядно их потрепали. Командование создало специальную группу, которую возглавил мой будущий муж Валентин Лозичный, и послали ее установить связь со 2-й бригадой. При переходе железной дороги мы попали под обстрел, и тогда Вася Ворона во второй раз спас мне жизнь. Но прорвались, нашли товарищей, и три месяца я воевала в составе бригады Борунова.
Последняя засада
Помню, как мы встретили 7 ноября 1943 года — годовщину Великой Октябрьской революции: одежонка худая, сапоги — на портяночку. Блокада. Есть нечего, сидим в болоте. Пробрался к нам дед из местных жителей и говорит: «У меня картошка выкопана, но как ее взять?»
Нашлось пару смельчаков, притащили этой картошки, разложили два костра и решили картошку испечь. Но не успели, начался бой, и Вася Ворона нахватал в карман недопеченной картошки. А когда бой закончился, хотел меня угостить, а пока отстреливались, карман прогорел, и картошка вся высыпалась. Осталась только одна. Но мы ее не стали есть, отдали раненым. И решили, что после войны, какой бы богатый стол ни был, на нем всегда будет печеная картошка. И договор свой всегда выполняли.
А вскоре соединились с частями Красной Армии. Прорвались наши танки, и немцы «поперли» по проселочным дорогам — кто куда. Нас определили в засаду, мы оседлали дорогу Речица — Гомель. Холодно, одежда промокла и замерзла, стала, как панцирь, а рядом стог сена. И мне так хотелось доползти до него, забраться внутрь, согреться и уснуть. Однако немцы по дороге не пошли, и тогда для меня фактически война закончилась. Я попала в госпиталь в Гомеле, поскольку были проблемы с позвоночником. Меня подлечили, и я приступила к работе в райкоме комсомола. Поднимали Гомель из руин, привыкали к мирной жизни.
