Лашук Сергей Антонович
Новый порядок
Первый день войны — 22 июня 1941 года — помню как сейчас. Жили мы в деревне Каменка Смолевичского района, и утром над деревней пролетел самолет. Отец обратил внимание, что у него какой-то странный звук. Эпизод забылся, а к двенадцати часам позвонили в контору колхоза и сообщили, что началась война. Сразу все мужчины собрались в клубе. Объявили, что всем подлежащим призыву нужно прибыть в военкомат в Смолевичи. Женщины стали плакать, мужчины засобирались в дорогу. Все почувствовали — надвигается что-то страшное.
А буквально через шесть дней я пас корову в перелеске около деревни и увидел в небе наш самолет, который сбросил бомбы.
Бомбы падали и рвались в нескольких сотнях метров от меня. В крайних домах в деревне даже стекла повыбивало. Летел самолет низко, но что он бомбил, было непонятно. Эти события произошли утром, а под вечер в деревне появились немецкие солдаты. Я был в доме, смотрел в окно и увидел незнакомых военных. Сразу понял, что это немцы, хотя, конечно, до этого никогда их не встречал.
Трое заходят в наш дом, говорят на незнакомом языке. Расположились, со стола все убрали, поставили на стол рацию, как я потом узнал. Мать отправили на кухню, отец хотел войти в дом, его не пустили. А мы с моим младшим братом залезли на печь и оттуда следили за событиями.
Позже они потребовали у матери молока, яиц. Она принесла. Немцы поели, улеглись спать, а утречком чуть свет ушли. И опять все успокоилось. Ни стрельбы, ни людей. И только на второй день появились немецкие самолеты, которые обстреливали из пулеметов трассу Минск — Москва, проходившую недалеко от нашей деревни. Потом вернулась часть мужчин, которые ходили в военкомат. Сказали, что военкомат из Смолевичей уехал. Никаких боев в окрестностях деревни не было, даже артиллерийской стрельбы мы не слышали.
Через месяц вернулся в деревню наш односельчанин Степан Лашук. Он был осужден в 1937 году, причем заслуженно. В деревню также приехали полицейские, с ними немец. Собрали все население — и старых, и малых — на площади возле конторы колхоза и, показав на Степана, сказали: «Он назначается старостой вашей деревни. Все распоряжения, которые будет отдавать немецкая власть, будете выполнять. И первое распоряжение — вовремя убрать урожай. Часть себе оставить, а остальное сдать».
С того времени установился такой порядок: если полицаи приезжают, начинается грабеж. Забирали все подряд, а нормы сдачи продуктов установили такие, что себе почти ничего не оставалось. Поэтому люди стали прятать зерно, муку, картофель, сало. Отец, например, выкопал в лесу на песчаном пригорке нору, устлал ее соломой и туда засыпал зерно. Оно нас и спасало, а схрон получился настолько удачным, что часть зерна хорошо сохранилась до самого освобождения.
Поскольку притеснения со стоны немцев и полицаев усиливались, люди начали оказывать сопротивление оккупантам. В декабре в деревне появились партизаны. С ними пришла и моя старшая сестра, которая до войны работала в райкоме комсомола. Она и предупредила нас, чтобы были осторожными, так как мы с братом в таком возрасте, что немцы могут угнать в Германию. Вырыв в лесу землянку, дома почти не ночевали, прятались от немцев.
Каратели
В один из дней апреля 1943 года нашу деревню окружили каратели, согнали всех людей в сарай. И мы с родителями туда попали. Брата с нами не было, он скрывался, а я заболел тифом и лежал дома. Родители не сказали немцам, чем я болен, и меня вместе со всеми односельчанами загнали в сарай. Забили все окна и двери, только центральный въезд оставили, обложили соломой и сказали, что если появятся партизаны или раздастся хотя бы один выстрел, нас всех сожгут. Мы просидели в сарае до утра, дети плакали, бабы голосили, а утром немцы между собой посовещались и через переводчика сказали, что мы можем расходиться по домам.
Позже узнали от сестры, что в тот день по дороге действительно ехали партизаны: наша деревня располагалась так, что через нее шла прямая дорога на Усяж, Смолевичи и Логойск, и партизаны часто через нее проезжали. Но тогда они не появились, потому что при подъезде к деревне их насторожило, что не слышно лая собак. Они вышли на опушку и увидели, что в деревне орудуют немцы, и не пошли дальше. Это нас и спасло, иначе бы Каменка и все мы разделили участь Хатыни.
Партизанский связной
Позже сестра сказала отцу, что немцы собираются арестовать несколько семей в Каменке, которые связаны с партизанами, и мы также на подозрении. По-иному и быть не могло. Немцам, видимо, донесли, что сестра до войны работала в райкоме комсомола, что другая сестра работала пионервожатой в Клецком районе, старший брат был офицер, еще один брат — красноармеец, участвовал в войне с Финляндией.
Как я позже узнал, в полиции по заданию партизан из отряда «Смерть фашизму!» служил человек, который информировал о тех или иных акциях немцев и полицаев. Он и предупредил партизан о планах фашистов.
Отец решил перевезти семью в партизанскую зону, и тут случилось трагическое событие, ускорившее наш переезд. После очередного грабежа партизаны недалеко от деревни обстреляли обоз грабителей, чем подтолкнули немцев к ответным действиям. Через несколько часов они налетели на деревню, начали обстрел, и поскольку крыши у домов и сараев были соломенные, они загорелись от выстрелов. Половина деревни со стороны леса сгорела, в том числе и наш дом, который превратился в пепелище прямо на моих глазах. После этих событий мы всей семьей ушли в партизанскую зону — в деревню Заречье. Вырыли землянку и жили в ней.
В то время там дислоцировался спецотряд «Кочубей», заброшенный из-за линии фронта, который вел разведку, имел свою агентуру в Смолевичах. Мне было почти 17 лет, и поскольку я был довольно шустрый, командир отряда попросил разрешения у отца использовать меня в качестве связного. Я несколько раз выполнял его поручения, в том числе ходил в Смолевичи на явочную квартиру. Потом спецотряд передислоцировался в другой район, и я стал связным отряда имени Калинина. С апреля до июля 1944 года участвовал в боевых действиях как партизан. В отряде Калинина пережил блокаду и встретил освобождение.
Бои в Восточной Пруссии
Буквально на второй день после освобождения нас, молодых, вызвали в военкомат на медосмотр, затем 5 июля — в маршевую роту и — на Заславль. Там меня определили в 275-й стрелковый полк 91-й дивизии. Дивизия двигалась на Лиду, потом — на Каунас. Оттуда меня направили в Вильнюс в учебную роту связи, где я получил специальность связиста. После учебы в сентябре вернулся в родную дивизию.
Первый бой я принял в январе 1945 года в Восточной Пруссии под Пиллакален. Стояла задача взять этот город, но мы его не взяли. После нескольких попыток обошли его, окружив обороняющуюся группировку немцев.
В феврале участвовал в танковом десанте, который перерезал дорогу на Инстербург. Наши танки вышли в тыл немцам, те не ожидали, поэтому разгром оказался полным. Фашисты потеряли много техники и живой силы.
Затем полк попал в окружение. Пошли на прорыв, многих потеряли. Командир полка едва не заплакал, когда увидел, сколько людей вышло из прорыва.
Потом пытались занять железнодорожную станцию между Пиллау и Кенигсбергом, но немцы пустили танки, а наша артиллерия отстала, и мы снова попали в окружение — командир батальона, связисты и десяток автоматчиков. Хорошо, что танки были без пехоты, и мы, воспользовавшись темнотой, по какой-то канаве сравнительно легко вышли к своим. Чуть позже попали под артобстрел, меня сильно контузило. Очнулся в госпитале. Несколько дней ничего не слышал, не мог говорить. После контузии меня направили на сборы, и я из телефониста переквалифицировался в радиста. Служил в батальоне связи 91-й дивизии.
В апреле 1945 года участвовал в боях за Кенигсберг, где меня опять контузило. Рядом взорвался снаряд, нас засыпало в окопе, и я опять очутился в госпитале. Из госпиталя через неделю вернулся в часть. Кенигсберг уже взяли, мы вышли к Балтийскому морю, и 17 апреля пал Пиллау. Больше на этом направлении боев не было. Мы стали приводить себя в порядок, нам привезли новую форму, а 9 мая узнали, что подписан Акт о безоговорочной капитуляции и войне конец. Стреляли, кто из чего мог. Командир полка выскочил из палатки, выхватил автомат у часового и давай палить в небо. Зрелище непередаваемое. Второй такой салют я видел в Китае после капитуляции Японии.
На восток
Через несколько дней командир взвода говорит: «Готовьте всю аппаратуру для длительной перевозки». А потом уже узнали, что вся наша 39-я армия генерала Людникова перебрасывается на восток. Ехали долго, почти месяц. В Москве нам устроили незабываемую торжественную встречу. Потом двинулись дальше. Кормили хорошо. На железнодорожных станциях меняли белье, постельные принадлежности, водили в баню. Последняя большая остановка была в Иркутске. Ехали и гадали, куда движемся. Командир взвода говорил, что если повернем в Чите на юг, значит, едем в Монголию, а прямо поедем — во Владивосток. В Чите повернули на юг. Доехали до Улан-Батора, разгрузились и пешим маршем преодолели 600 км. Днем жарища под 40 градусов, а ночью холодно, до костей пробирает. Но самое тяжелое в той местности — это нехватка воды.
Источники воды были, но в них она солоноватая. Утром давали чай, в обед флягу воды — и больше не проси, никто не даст.
К 9 сентября 1945 года выдвинулись на исходные рубежи на границу Монголии с Китаем. Концентрация техники на передовой была огромная, сотни самолетов, орудий, десятки катюш. Артиллерия шквальным огнем смела все укрепления японцев, и мы двинулись вперед. Дошли до горной цепи Большой Хинган. Семь дней шли по горам, и семь дней шел дождь. Намучились страшно. Шли вверх, потом вниз. И вдруг как по волшебству горы расступились, и мы увидели сказочную картину: дождя не стало, повеяло свежестью, внизу зеленая долина расстилается, солнце светит. Видим, железная дорога и поезд идет — воинский эшелон. Сделали несколько выстрелов из пушки, разбили эшелон, заняли станцию Ванемяо, затем освободили город Чаньчунь — древнюю столицу Китая.
Китайцы встречали нас как родных. Гроза, сильнейший ливень, а возвращается наш дозор и докладывает командиру полка, что все вышли нас приветствовать.
Пошли посмотреть, а там действительно стоит толпа людей с маленькими фонариками. Увидели нас — послышались радостные крики. Вышел седой пожилой китаец с бородкой и по-русски говорит:
— Спасибо вам, мы вас 40 лет ждали!
Оказывается, сорок лет назад после русско-японской войны, которую вела царская Россия, эту местность захватили японцы, а мы их освободили.
Двинулись дальше, и вскоре японцы сдались, война окончилась. Радости не было предела. Народ нас встречал как своих освободителей. Угощали, чем могли, хотя жили китайцы очень бедно. Натерпелись они от японцев страшно.
После капитуляции японской армии 24 августа прибыла колонна «студебеккеров», нас перебросили в Порт-Артур, где я и прослужил в 16-й бригаде морской пехоты до 25 мая 1950 года.
